Когда Васька был совсем маленьким и ещё не умел читать, он просил почитать маму, но так как и с произношением отдельных букв были закавыки, то у него получалось что-то вроде: «Поситай сваську».

Поскольку за далью лет подробности некоторых описываемых здесь событий стёрлись из памяти, а иные и вовсе были мне неведомы и пришлось их домысливать, то, дабы не быть уличённым во лжи, я и решил озаглавить сии повествования: «Васькины сваськи».

Ну, право же, глупо требовать полной достоверности со сказочника.



Необычайная тяга к электричеству проснулась в Ваське едва ли не раньше тяги к материнской груди. Просто тогда он не мог эту тягу выразить словами, а взрослые так недогадливы. Мало ли, почему дитё тычет куда-то там пальчиком и мычит. Ну лампочка. Ну светит. Раздражает, наверное…

Зато потом, когда Васька достаточно овладел языком и телом, уж он отвёл-таки душу. Мать часами стояла у выключателя, пока Васька, от усердия высунув и прикусив язычок, методично, с выражением недетской сосредоточенности на лице, всецело поглощённый важностью происходящего, щёлкал выключателем и, щурясь на вспыхивающую и гаснущую лампочку, приговаривал: «Куцю – выкуцю, куцю – вы-куцю…» Он повелевал Светом!

Позже появилась у Васьки ещё одна страсть, так или иначе связанная с электричеством, – радиоточка. Васька заслушивался песнями, которые периодически зачем-то перемежались никчёмной болтовнёй. Многие песни он уже выучил наизусть и тихонечко, для себя, подпевал: «…пусть будет красив Оныярок». Кто или что этот «Оныярок», Васька не знал, но слово ему понравилось, и он, решив не портить первого впечатления ненужным знанием, с расспросами к родителям не приставал. В промежутках же между песнями Васька крутил ручку громкости, гордый собой, ибо по мановению его руки никчёмные говоруны переходили на шёпот, а то и вовсе смолкали.

Но однажды его вера в свою безграничную власть над радиоточкой была самым безжалостным образом разбита. Вдребезги!

Передавали новую песню. Нежным, проникновенным голосом неизвестная тётенька пела о геологах, степях и тайге. У Васьки перехватило горло, и солнечные лучи из окна расцветились радугами на выступивших слезах. Он дёрнул шнур и пулей ринулся во двор.

– Мама, мама, скорей! Там песня! Новая! У нас такой нет!

Мать, ковырявшаяся на грядках, выпрямилась, вытерла о передник испачканные землёй руки и, не спеша, пошла за сыном. Васька сунул вилку в розетку… Песни не было!

В глазах у Васьки потемнело. Он смахнул динамик со стола, диктор запнулся на полуслове, карболитовая коробка сухо щёлкнула, осколки её горохом застучали по полу. Мать пыталась объяснить сыну, что радиоточка – не радиола, где можно остановить, а потом снова поставить пластинку. Васька молчал. Он и сам уже всё понял. Понял, что мир этот, увы, весьма и весьма несовершенен.

Водился за Васькой ещё один «грешок»: он был не в меру любознателен. Именно любознателен, не любопытен. Согласитесь, что любопытство есть порок совать свой нос в дела чужие. Васька же интересовался устройством окружающего мира и вещей, его наполняющих. По этой причине целых игрушек в доме было не найти. Интересно ведь, почему не падает неваляшка и что это мелодично в ней звякает? Что движет заводную машину и чем целлулоидный голыш говорит «Мама»? Так и с радиоточкой: Васька решил выяснить, откуда в неё приходит музыка.

Провода от розетки уходили в стену, с другой стороны две стальные нити тянулись к столбу за оградой. Ни влезть на стену, ни, тем более, на столб было нереально, но провода проходили сквозь крону любимой Васькиной черёмухи, а это была его территория. Пробравшись через хитросплетение ветвей, Васька с трудом дотянулся до одного из проводов. Найдя кусок такой же проволоки, решил продолжить исследования на земле. Но, спустившись и взявшись за свисающий конец, Васька почувствовал ощутимое покалывание. Нет, не укоров совести – его теребило током! Это первое «потрясение» лишь раззадорило Ваську.

Позднее его трепало всерьёз и не раз: он совал в розетки ножи, вилки и гвозди; брался ремонтировать утюги и настольные лампы, забыв отключить их от сети; из-под его рук и из глаз сыпались искры…

Ничего не помогло. Выбор профессии был предопределён – Васька стал-таки Повелителем Света!

Проще говоря – электриком.

04.12.2010



Васька с раннего детства был тяжело и безнадёжно болен. Хвороба, правда, напрямую ещё не угрожала его физическому здоровью: он был болен потребностью любить. Когда и где подцепил он сей недуг, Васька не задумывался, а неуёмную жажду удовлетворял весьма незатейливым образом: выбирал объект для обожания и влюблялся.

В первом классе роль дамы сердца досталась малютке Яне. Небольшого росточка, в очках с толстыми стёклами она не казалась привлекательной, но зато была отличницей, что, вероятно, и определило странный Васькин выбор. Взаимности он не добивался, хотя двоюродная Васькина сестрёнка, выпытавшая «страшную тайну», предлагала содействие в делах сердечных. Васька, иллюзий по поводу своей внешности не питавший, предпочёл тихо и безответно воздыхать и провздыхал несколько лет.

Потом, сменяя друг друга, были Галочка и Оленька. Галочка появилась в пятом классе, и повышенный интерес к ней был понятен – новенькая. Оленька же со временем «сбросила серую мышиную шкурку» и расцвела, что тоже не осталось незамеченным. Хотя увлечение ими было недолгим.

«Рекорд» продолжительности установила Шурочка. Смешливая, фантастически конопатая, с длинной и толстой косой цвета гречишного мёда, она долгие годы не представляла для Васьки никакого интереса именно в силу своей неуёмной смешливости. Но как-то в клубе на последнем сеансе её место оказалось как раз перед Васькиным. Шурочка вертела головой; её волосы в свете проектора отливали латунью, медью, бронзой и золотом. Происходящее на экране мало занимало Ваську, и он сосредоточил всё своё внимание на затылке соседки. Когда та в очередной раз повернулась в профиль, Васька восхитился абрисом её лица и – погиб…

Он беззаветно любил Шурочку до конца сеанса.

Параллельно он любил нескольких известных актрис из набора открыток: «Артисты Советского кино». Самый долгий заочный роман был с исполнительницей роли царевны Будур – красочный альбом с кадрами из «Волшебной лампы Аладдина» ему посчастливилось купить в киоске «Союзпечать».

Помимо застенчивости была ещё причина, по которой Васька страдал в одиночку.

Читать он научился рано. Перечитав имеющиеся в доме книжки-малышки, пошёл в библиотеку. Библиотекари недоумевали, зачем это дошколёнку книги для старших классов (была в то время такая «классовая» градация детской литературы) – там и картинок-то почти нет. И книжек не дали. Пришлось звать на помощь маму, отстоявшую сыновне право на приобщение к «серьёзной» литературе.

В школе Васька подсел на «Альманах приключений и фантастики». Герои рассказов, повестей и романов были красивы, сильны, отважны и целомудренны. Особым «сюрреализмом» грешили произведения, описывающие светлое коммунистическое будущее. Оттого у Васьки сложилось весьма искажённое представление об отношении полов – излишне возвышенно-романтичное. Банальное таскание портфелей или прогулки с «пионерскими рукопожатиями» до уровня высокой любви в его представлении явно не дотягивали. Другое дело – тайком подброшенный к крыльцу любимой букет, срезанный в каком-нибудь палисаднике той же ночью, или анонимная любовная записка, написанная печатными буквами…

В училище, куда Васька поступил, провалившись в институт, девчонок было куда больше, чем в его школе, но все они занимались в других группах, и видел их Васька лишь мельком. Да и спала острота момента, поскольку у него на тот период была постоянная подружка, с которой он даже целовался. Болезнь приняла вялотекущую форму…

Однажды на танцах в местном ДК его познакомили со сногсшибательно красивой девушкой: высокой, с роскошной копной каштановых волос. Она, как для себя определил Васька, была ему не пара. Точнее – это он, простой деревенский парень, был не ровня столичной красавице, но на танец её всё же пригласил.

«Наташка, Наташа, если бы диво случилось…» – неслось с эстрады, и «диво» случилось. Нет, Наташка не подурнела, но снизошла до «деревенщины», разрешив себя проводить, и даже настояла на следующей встрече. Вот только эта их «непарность» занозой сидела где-то глубоко в подкорке, что не позволило Ваське отнестись к свалившемуся на него счастью всерьёз. В конце концов они расстались. Зато в результате этого «неравного брака» Васька обрёл уверенность в себе, и понеслось: к моменту призыва на «срочную» у него было уже четыре невесты в разных концах города и области…

Ныне же, обременённый двумя «удачными» браками, основательно потрепавшими нервы, с кучей детворы за плечами (о точном числе которых он мог только догадываться), величаемый не иначе как по имени-отчеству, он, подслеповато щурясь, пытался рассмотреть в колодце времени свои прошлые победы – вспомнить было что. Но память настойчиво уводила его на незначительные, по сути своей, эпизоды…

…Васька стоял у светофора, а по противоположной стороне улицы навстречу ветру стремительно «летела» девушка. Стройная, с гордо поднятой головой. Сноп волос флагом развевался за её плечами. Длинная широкая юбка косым парусом облегала ноги. Сходство с парусом усиливали перемежающиеся белые и синие спиральные клинья. «Фрези Грант!» – про себя окрестил «мимолётное видение» Васька. Он толком не разглядел её лица – в памяти отпечатались лишь летящий силуэт да косые синие клинья. Синие, как «осколки неба» …

…Васька трясся в переполненном автобусе. Рядом с ним, также держась за поручень, стояла «милашка». Ваське претила откровенная, всеми признаваемая красота. Для себя он установил свой эталон с малоговорящим определением: «милая». Девушка же была чертовски мила в своём лёгком летнем платьице и с такими немодными, но такими… домашними косичками. Васька смотрел на неё и изнывал от нежности. Она поначалу отводила взгляд, смущаясь его откровенным ею любованием. Потом, усмехнувшись, решила сыграть в «гляделки», но улыбка быстро сошла с её губ. Они не обмолвились ни словом, так же молча и расстались, когда девушка вышла на своей остановке…

И самый навязчивый, из той поры, когда Васька ещё не подозревал о своём недуге, или недуга в то время и не было вовсе…

Жил тогда Васька на окраине небольшого уральского городка. Жил, конечно, не один – с папой, мамой, бабушкой и младшим братиком Виталькой.

Улица одним своим концом упиралась в пустырь, косо перечёркнутый железнодорожной веткой, венчающей крутую насыпь из окатанных булыжников и гальки. Под насыпью, через выложенный гранитом арочный проём, протекала речушка, собственного названия не имевшая, – местные окрестили её «Горячка». То ли в неё сбрасывались технические воды с близлежащих предприятий, украшавших небо над промышленной зоной города разноцветными дымами, то ли и своим происхождением она была обязана им, но вода в Горячке действительно была почти горячей.

Васькина мать, как и большинство окрестных баб, ходила к речке, прихватив объёмистую корзину с бельём, и стирала, расположившись на каком-нибудь огромном валуне, выступающем из воды, коих возле насыпи было превеликое множество. Васька усаживался неподалёку и смотрел: то на радугу дымов, то на струи кристально-чистой воды, журчащей меж камней, то на плавные изгибы полоскавшегося белья. Он был романтиком и мог любоваться и такими обыденными, в общем-то, вещами.

Горячка не замерзала и в самые лютые морозы, а купальный сезон для ребятни начинался уже в начале апреля, лишь только столбик термометра переваливал психологическую отметку в плюс десять градусов.

Дно речушки под аркой тоже было выложено гранитом, глубина здесь едва достигала колен, но в том месте, где плиты заканчивались, кто-то из взрослых разобрал валуны, соорудив из них же чуть ниже по течению запруду, – получилась купальница. Вода в ней доставала малышне до ключиц – достаточно, чтобы поплавать и понырять. Были там, разумеется, и девочки, но, мокрые щуплые и угловатые в своей детскости, они мало отличались от пацанов. Порой в купальню набивалось детворы что селёдок в бочку. Но Васька, в силу своей недетской серьёзности, тяготился шумными компаниями. Его «взрослому» рассудку беспричинная дурашливость казалась неуместной, и он спешил уединиться, благо было где.

Минутах в десяти хода от Васькиного дома, за крайней улицей, зеленели размежёванные на квадраты картофельные наделы. Самым злостным сорняком тут были васильки. Огородники с ними отчаянно боролись, но безуспешно – многочисленные синие кляксы неизменно появлялись там и сям. Васька же васильки любил: во-первых, за схожесть их названия со своим именем; во-вторых, за небесный цвет – пронзительно-синий. Ваське даже представлялось, что это кто-то могущественный пробил камнем небосвод (через ту пробоину теперь светит солнце), а осколки упали на землю – синие и угловатые, каковыми и положено быть осколкам.

За картофельными полями лежал пруд. Через речушку, его питавшую, в узком месте, где берега уже не так заболоченны, как у её истока, был переброшен шаткий мосток. У почерневших его опор мерно качались камыши, там было тихо, сыро и прохладно. В тёмной глубине тоже что-то происходило: мелькали какие-то тени; под берегом, плавно изгибаясь, колыхались в невидимых струях желтеющие водоросли. Солнце сквозь щели в настиле пронизывало полумрак спицами лучей, они ложились на воду золотыми пятнышками, искрящимися под лапками водомерок. В созерцании этой неспешной жизни и Васька терял ощущение времени, спохватываясь, лишь когда солнце, клонясь на покой, заглядывало под мост. На обратном пути Васька непременно «пропалывал» картошку, возвращаясь домой с «кусочком неба» в руках…

Пространство между смежными улицами занимали огородики: по грядке капусты, моркови, лука да кой-какой зелени – разве ж то огород? По периметру дома, в дополнение к невысокому забору, росли непролазные кусты крыжовника, под окнами Васькиной комнаты – непроходимые же дебри не менее колючей малины. Участок со стороны улицы именовался палисадником. Для сада он был слишком мал, да и фруктовых деревьев в нём не было – их роль выполняли яблонька-дичка, рябина да престарелая черёмуха.

Черёмуха была вторым излюбленным, после «подмостья», местом Васькиных мечтаний. Забравшись в самую гущу кроны, устроившись поудобнее на толстой боковой ветке, он мог часами наблюдать, как в переплетении ветвей и листьев мелькают знакомые небесные «осколки».

Весной, когда черёмуха расцветала, Васька, как бы извиняясь, осторожно отламывал пару белоснежных веток и ставил их в банку с водой в своей комнате. Засыпая, он смотрел на синеющие в полумраке благоухающие «свечи».

А по осени Васька объедался терпкими иссиня-чёрными плодами. Мать шутливо бранила его за фиолетовые разводы на руках, губах и даже щеках, пыталась всё это «безобразие» отмыть. Васька, едва ворочая онемевшим языком, оправдывался, но был вполне доволен своим беззаботным существованием…

Как-то в середине лета, взяв эмалированную миску, Васька самоотверженно влез в заросли крыжовника. Ягод было много: крупные, раскраской напоминавшие маленькие арбузики – зелёно-полосатые, но уже сладкие внутри. Занятый сбором урожая, он не заметил, как к забору с другой стороны подошла девочка. Она какое-то время стояла молча, наблюдая, как Васька выуживает из переплетения шипастых ветвей ягоды. Потом, решив обратить на себя внимание, негромко кашлянула. Васька от неожиданности чуть миску из рук не выпустил. Осторожно выбравшись из-под куста, он посмотрел на девочку. Была она пониже его, в пёстреньком ситцевом платьице, голову венчали две косички. Смотрела с прищуром, но приветливо.

– Здравствуй! Тебя как зовут?
– Васька, – чуть помедлив, ответил он.
– А меня Василина, – улыбнулась девочка.

Как оказалось, она приехала к бабушке на выходные, никого здесь не знает, пошла в огород полакомиться малиной, увидела Ваську и решила познакомиться. Все эти сведения она выпалила на одном дыхании, Васька только молча слушал. Добившись от него обещания показать окрестности, Василина попрощалась и ушла, напоследок помахав рукой. Всё это произошло так быстро, что Васька и испугаться-то не успел. Он уже сожалел о данном обещании, но деваться было некуда: дал слово – держи.

На следующий день Васька проснулся ни свет ни заря, наскоро позавтракал и помчался на соседнюю улицу. У дома Василины он притормозил и с беззаботным видом стал прохаживаться взад-вперёд, изредка бросая взгляд в сторону входной двери: зайти и постучать он не решился. Гулять пришлось довольно долго, но наконец на крыльце появилась Василина.

– Ой! Привет. Ты давно здесь? А почему не заходишь?
Васька неопределённо пожал плечами.
– Я сейчас, только у бабушки спрошусь. – И она юркнула в дом. Вернулась скоро, в сопровождении пожилой сухонькой женщины.
– И куда это мы намылились? – оглядев Ваську и, похоже, удовлетворённая «сурьёзным» видом внучкиного «кавалера», осведомилась она.

Врать Васька не любил. Вот Талька (так ласково звал он своего младшего брата) был безбожным вруном, от него слова правды не добьёшься – врёт по поводу, а зачастую без. Васька ни на час не рисковал с ним оставаться наедине: потом полдня оправдывайся, разгребая хитросплетения Талькиных «фантазий».

– Мы к соснам сходим, шишки пособираем.
Васька не соврал, он только умолчал о том, что от сосен недалеко до заветных васильковых «лугов» и пруда, куда бабушка Василины им точно не разрешила бы пойти.
– А не заблудитесь?
«И что взрослые находят в том смешного? – в который уже раз недоумевал Васька. – Разве можно заблудиться в трёх соснах?» Но вслух ничего не сказал.

Сосен действительно было три, росли они треугольником, а поскольку были ровесницами, споро тянулись к солнцу, стараясь не оказаться в тени друг друга. «Корабельные», – уважительно думал о них Васька. Сосны и впрямь напоминали мачты: ровные – без единого сучка – стволы золотились янтарной чешуёй. А на недосягаемой высоте у самых облаков сплетались тёмно-зелёными кронами-парусами…

Долго «блукать» в трёх соснах не входило в Васькины планы. Они немного постояли, прижавшись спинами к тёплым шелковистым стволам, задрав головы, до рези в глазах высматривая, не мелькнёт ли среди зелени пёстрая сойка или рыжая белка. Потом повалялись на упругом ковре из палых иголок.

Подобрав несколько растопыренных прошлогодних шишек, запутавшихся в траве, и пообещав сделать из них ежиное семейство, Васька предложил сходить ещё в одно место.
– А что там? – поинтересовалась Василина.
– Увидишь, – многозначительно сказал Васька. – Да ты не волнуйся, это близко…

– Васильки! – радостно воскликнула Василина, когда они вышли к краю картофельных «плантаций». – Давай нарвём.
– Нравятся?
– Да! Они красивые, синие – как небо!
Васька не удержался и рассказал свою «версию» происхождения васильков. Василина задумчиво поглядела в «дыру» в небе.
– Здорово! – Её глаза вдруг полыхнули небесной синевой, Васькино сердце ёкнуло и сбилось с ритма, а в лицо ему ударило солнечным жаром.
– А можно я тебя буду Васильком звать? – смущённо улыбнулась Василина. – А то бабушка своего котёнка Васькой кличет.
– Можно, – отчего-то севшим голосом ответил он…

Васька впервые вернулся домой без букета. Достав коробку с пластилином, вылепил из него носы и лапки для сосновых ёжиков и побежал в огород. Василина ждала его.
– Вот, держи.
– Ой, сколько! И мал мала меньше, у бабушки слоники такие на комоде стоят.
– У бабушки – слоники, а у тебя будут ёжики, – натянуто улыбнулся Васька. – А ты ещё приедешь?
– Не знаю, может быть, – виновато потупившись, ответила Василина.
– Ну… Тогда, пока?
– До свидания…

В ту ночь Васька-Василёк второй раз в жизни летал во сне.

…В городе был клуб планеристов. Базировался он на аэродроме, где-то за прудом. Планёры буксировались в небо натужно-стрекочущими «кукурузниками», где потом огромная стрекоза по полдня кружила, то опускаясь, то вновь по спирали забираясь под облака. Иногда из «кукурузника» сыпались горошины-парашютисты, тут же прораставшие одуванчиками куполов. Так было и этой весной, когда Васька с Гришкой, единственным своим приятелем, гуляли по берегу пруда. До места приземления, казалось, не более километра, и Васька предложил посмотреть на парашютистов вблизи. Лёд ещё был крепок, идти было легко, но через полчаса Гришка заныл, что ему дома попадёт, и повернул назад. Васька же продолжил путь: он не привык отступать.

На пруду чернели сгорбленные фигурки рыбаков. Васька долго приглядывался к одному из них – не замёрз ли? Рыбак не подавал признаков жизни. Васька подошёл ещё ближе и заглянул под надвинутую на глаза шапку. Оказалось – живой, да ещё и ругается…

Когда Васька добрался-таки до аэродрома, парашютисты уже погрузились в автобус и уехали. Он побродил среди самолётов, даже потрогал один из них за хвост. Возвращался домой уже на трамвае: уставший, в насквозь промокших валенках, но гордый собой. Правда, дома его поступок «не одобрили». А ночью он полетел…

Тот первый полёт оставил тягостное ощущение бессилия: летел он низко над пустырём, скрестив руки на груди, боясь даже ненароком зацепиться ими за торчащие из земли кусты репейника. До хруста в шейных позвонках задирал голову, чтобы видеть небо и только небо, куда рвался душой и телом. Но подняться выше не получалось: боковым зрением Васька продолжал цепляться за землю, и земля не отпускала, держала не хуже якоря. Проснувшись, долго не мог понять, где находится, во рту пересохло, его знобило – поднялась температура…

В этот же раз Васька пропустил момент взлёта, осознав себя уже под облаками. С огромной высоты всматривался он в зеркальце пруда, в котором плавилось солнце; в лоскутное одеяло города, заляпанное с одного края кляксами дымов; в изумрудное покрывало полей и малахитовые разводы тайги на склонах далёких, нереальных в туманной дымке гор.

Проснулся Васька, окрылённый ночным полётом, но мысль, что Василина, наверное, уже уехала, спустила его на землю. Не сказать, что Васька очень уж по ней скучал (подумаешь – разок прогулялся с девчонкой, пусть и симпатичной, и не задавакой). Он никогда не тяготился своим одиночеством: у него был свой мир – с картофельными полями, в искрах васильков; прудом и старым скрипучим мостом; черёмухой и высоким небом над ней… Тремя соснами, наконец. Но в доселе цельной картине его мироздания появилась вдруг какая-то ущербность.

Васька стал задумчив – подолгу стоял, обняв шершавый ствол черёмухи и всматриваясь в переплетение узловатых ветвей, но отсюда небо не проглядывалось, и ему делалось грустно. Но разве может сравниться эта непонятная грусть с чувством покинутости, пережитым в раннем детстве?!

…Ваське было года два, когда с очередной детской заразой его положили в больницу. Одного. Инфекция всё-таки.

Сначала он воспринял случившиеся спокойно: нянечка в белом халате провела его во двор, где в песочнице копошились перемазанные зелёнкой дети. Васька постоял, наблюдая за их вознёй, но присоединяться к ним не спешил. Двор был огорожен высоким дощатым забором, за ним виднелись макушки каких-то деревьев и выкрашенные охрой коньки крыш, за которыми уже спряталось солнце. Лето было в самом разгаре, от нагретой за день кирпичной больничной стены веяло приятным теплом. И тут сквозь дыру в заборе на территорию полезли собаки. Чёрные, с бородами и рогами.

Васька упал, закрыв голову руками, и дико закричал. Примчавшаяся на вопль нянечка пыталась его успокоить – Васька, сжавшись в комок, только вздрагивал и судорожно, с присвистом всхлипывал. Ему было горько и обидно – его бросили! Бросили на съедение ужасным рогатым собакам с непонятным названием – «козы».

Вот то было Горе! А грусть…

Понемногу грусть-печаль отпустила. А когда родители спешно продали дом и увезли Ваську в далёкую Сибирь, и вовсе всё позабылось. Как же: новые места, новые впечатления, новые знакомства…

И вот поди ж ты – через столько лет…

Странная штука – память. Странная страна – Детство. Где хилые сосёнки казались корабельными мачтами, а пыльные сорняки – осколками неба. Где можно было любоваться смрадными дымами, отравлявшими округу, и радостно плескаться в речушке, от ядовитых вод которой в пруду дохла рыба.

Где случайное знакомство с девчонкой со странным именем Василина навсегда оставило на сердце отметину. Иззубренную, похожую на гусиную лапку. До поры не дававшую о себе знать, а теперь – саднящую.

Ему опять стали сниться цветные сны – снились васильки. Дикие в своей неуёмной тяге к жизни. Режуще-синие, как осколки безнадёжно-бездонного неба.

04.05.2009



Он лежал на обочине, на пыльной границе грунтового крошева и выгоревшего ёжика придорожной травы. Над ним, слегка покачиваясь от робких дуновений ветерка, навис чахлый, изрядно побитый тлёй кустик краснотала. Гибкие плети с бесцветными, узкими, как ланцет, листьями едва заслоняли беднягу от безжалостно жалящего солнца. В затуманенном взгляде его уже не было ни боли, ни страха, читалась лишь обречённая покорность судьбе и бесконечная усталость. И нелепо торчали в сторону тощие жилистые ноги. Васька увидел его первым…

Они возвращались с футбольного поля, где с утра гоняли облупленный мяч. Сопя и про себя чертыхаясь, носились от ворот до ворот, не попасть в широченный створ которых не смог бы и слепой. Играли двое надвое: Васька с Талькой против братьев Дылдиных, Вовки и Сергуньки. Сергунькой младшего Дылдина звал один Васька: уж очень не нравилось ему «ласкательно-уменьшительное» Серя, коим кликали его все остальные. Были они – Васька с Вовкой и Виталька с Серёжкой, соответственно, – практически ровесниками, да и жили на соседних улицах, так что дружить им сам бог велел, а уж играть вместе – и подавно. Возвращались, приплясывая на раскалённой, как сковорода, дороге, пасуя друг другу мяч, словно не наигрались за два с лишним часа бестолковой изнуряющей беготни.

Прежде на этом поле разыгрывались жаркие футбольные баталии, но ныне спортивная жизнь переместилась на новый стадион, обустроенный поближе к школе. По устоявшейся многолетней традиции по весне здесь ещё палили пионерский костёр, но и всё. Заброшенная футбольная арена почти полностью заросла травой, стойкой к нешипованной ребячьей обувке. Васька называл ту траву «гусячьей». Точно такая же росла во дворе у бабы Ани, только была гораздо гуще и сочнее и её очень любили гуси.

Впрочем, не только гуси. Даже в полуденное июльское пекло, когда взрослые жители деревни, плотно затворив ставни, ложились спать, а дорожная пыль нещадно жгла ребятне их босые пятки, – пружинистый ковёр гусячьей травы приятно холодил тело, и Васька с удовольствием на ней валялся. Трава цвела мелкими бледно-розовыми цветочками, на месте которых к осени появлялись зелёные калачики – вполне себе съедобные.

С этой травой у Васьки было связано одно неприятное, но яркое и хлёсткое, как выстрел, воспоминание. А стрелял медведь.

…Медведь ходил на задних лапах, был говорящим и вообще вёл себя по-барски. Васька позже божился, что одет он был в атласный жилет и имел карманные часы на цепочке, хотя, вот стыдоба-то, был без штанов. Медведь отчитывал бабу Аню за помятую гусячью траву во дворе. Васька за бабушку вступился, мол, это он, Васька, лежал на той траве, спасаясь от жары. Медведь что-то буркнул себе под нос и, не говоря больше ни слова, поднял ружьё.

Раздался выстрел, и Васька проснулся. Проснулся и вдруг понял, что не умеет дышать! Было тихо и темно, на соседней кровати безмятежно посапывал Талька, а Васька бестолково по-рыбьи хлопал губами. Накатила волна ледяного ужаса. Перед затуманивающимся взором поплыли рубиновые пульсирующие мошки. Внезапный судорожный вздох колко ударил под рёбра, стирая остатки сознания, и Васька вновь провалился в сон. В продолжение сна.

Бабушки рядом уже не было, напротив всё также стоял медведь, но выглядел он теперь слегка пришибленным: за лапы его крепко держали пионер и пионерка. У Васьки и сейчас перед глазами стоят их ослепительно-белые рубашки и ярко-алые галстуки…

Васька увидел его первым и, остановившись, присел. Воробью было худо. Лежал он на боку, что несвойственно птицам.

В какой-то книжке Васька вычитал, как «загипнотизировать» курицу. Её следовало положить набок и поглаживать до оцепенения. Васька не откладывая дела в долгий ящик решил в том удостовериться. Минут через двадцать двор был усеян недвижными куриными тушками. Вышедшая на крыльцо мать горестно всплеснула руками и запричитала. Куры от её возгласа подхватились и как ни в чём не бывало разбрелись по своим куриным делам…

– Машиной сбило, – высказал предположение подошедший Вовка.
– Похоже на то, – согласился Васька, – носятся тут как наскипидаренные. – Он имел в виду присланных на уборочную солдатиков на новеньких ГАЗ-66. На их совести было уже несколько безвременно почивших домашних пернатых и один фонарный столб. Вовка согласно кивнул.

– Может, покачать? – с сомнением в голосе предложил Талька.

Сегодня бессмысленно гадать, кому первому пришло в голову использовать столь неоднозначный способ реанимации, но можно предположить, что в его основе лежит подслушанный разговор взрослых об откачанном утопленнике. Созвучие слов и породило убеждение, что всех болезных откачивают покачиванием. Почему-то никто открыто не усомнился в действенности такого метода, и заблуждение укоренилось в сознании пацанвы как аксиома.

Васька взял воробья в руку и несколько раз интенсивно качнул. Воробьишка закатил глаза и раззявил клюв – ему явно не стало лучше.

– Пить хочет, – заметил Вовка, – сколько он тут на жаре уже лежит. Попои его.
Васька собрал во рту слюну и выдавил каплю в раскрытый клюв. Воробей судорожно глотнул, попутно ущипнув Ваську за губу. Мутная пелена спала с глаз птицы, он дёрнул головой и пискнул. На бодрое чириканье это походило едва, но хоть что-то.

– Давайте нашей кошке отнесём, – встрял в разговор Сергунька, – всё одно ведь сдохнет.
– Ваша кошка мышей пусть ловит или, на худой конец, стрекоз, вон их расплодилось, – возмутился Васька.

Стрекоз действительно было непривычно много. В деревенских оградах не найти было штакетины, на которой не сидела бы стрекоза, при этом над каждой кружилось ещё несколько, ожидая освобождения «посадочной полосы». А ещё тысячи рыжих бестий просто носились в воздухе.

– Домой отнесу. Может, оклемается, – ни на кого не глядя, сказал Васька…

Самая верхняя полка в книжном шкафу пустовала. Прежде здесь жил хомячок, пойманный отцом на дороге зимней ночью. Хомячок был, как позже выяснил Васька, из породы «персидских». Тёмными ночами шныряли они по полям в поисках семян, снежными шариками перекатываясь через дороги, где и попали в свет фары отцова мотоцикла.

Хомячок был диким лишь по рождению, но необычайно домашним по натуре. Безбоязненно давался в руки, из рук же и ел, попутно набивая защёчные мешки, доходившие ему чуть ли не до задних лапок. Был он невероятно красив своей серо-стальной спинкой с тёмной, почти чёрной, полоской по хребту и белоснежным брюшком. То был его зимний окрас, к лету он бы побурел и потерял нынешний лоск, но не успел: кошка добралась до него раньше.

Наверное, Васька неплотно прикрыл дверцу шкафа, а хомячку и узенькой щёлки было предостаточно. Он перебирался с полки на полку, попутно пробуя на зуб корешки стоявших там книг: спешить ему было некуда. На «волю» он выбрался к утру. Ваську разбудил стук когтей и утробное урчание…

Муська ловила мышей мастерски. Она не утруждала себя выслеживанием грызунов и игрой с ними в салки – она брала «усидчивостью»: подолгу неподвижно сидела у дырки в полу в надежде, что когда-нибудь мимо неё пробежит мышь. И то ли мышей в подполье было как семечек в подсолнухе, то ли именно мимо дырки проходила их главная мышиная тропа, но Муськино терпение вознаграждалось за час-два. В этот же раз добыча буквально свалилась ей на голову.

Васька проплакал весь день. Отец, сочувственно крякнув, потрепал его стриженый затылок, но ничего не сказал – да и что тут скажешь. А через несколько дней вечером протянул сыну рукавицу с очередным «перебежчиком дорог». Но этот «перс» оказался не столь дружелюбен: в руки не давался и всё норовил куснуть «руку дающую». Пришлось отпустить его восвояси…

«А ведь воробей тоже дорогу „перебегал“», – пришла вдруг в голову Ваське горькая аналогия…

Васька не стал «городить огород», а просто посадил воробья в уголок, поставив перед ним блюдце с водой. Воробью не сиделось, он пытался встать, но ноги его не слушались, и он каждый раз падал. Пришлось накрыть его ладонью, удерживая от ненужных телодвижений, пока тот не успокоился и не перестал брыкаться. Потом, пододвинув блюдце, макнул воробья в него клювом. Воробей сделал несколько глотков, далеко запрокидывая голову, однако на это ушли остатки его сил, глаза снова подёрнулись пеленой, и Васька оставил его в покое, плотно притворив дверцу шкафа – от греха подальше.

Первым делом, выйдя на улицу, Васька поймал пару стрекоз. Сделать это оказалось ничуть не сложно: на поднятую вверх руку тотчас же пикировала уставшая от многочасового порхания стрекоза. Васька отнёс их воробью. Тот спал, бессильно свесив голову набок…
 
Прошло два дня. Стрекозы лежали нетронутыми. Воробей большей частью спал, изредка, не без посторонней помощи, пил. Ваське вдруг подумалось о десятках безвинно замученных «живилятах» из разорённых воробьиных гнёзд. А ведь он свято верил, что таким образом защищает урожай! Ему стало нестерпимо стыдно. Кровь ударила в лицо, а сердце сжалось от жалости. Жалости к умирающему воробью; жалости к другим безобидным и бессловесным тварям, вольной или невольной причиной гибели коих стал он сам; жалости к себе самому, наконец. Он стоял, прижавшись разгорячённым лбом к стеклянной дверце, смотрел на погрызенные переплёты книг и плакал. Нет, смерти ещё и воробья он не перенесёт.

Васька бережно взял в руки горячее тельце и пошёл в лес. Там нашёл он развесистый куст шиповника, под защитой которого воробья не всякий хищник сможет достать. Осторожно подул в закрытые глаза, воробей доверчиво пискнул. Васька положил его под куст в густую траву, какое-то время молча сидел, прощаясь…

– Как найдёныш-то твой, жив ещё? – спросил Дылдин-старший во время очередной «футбольной встречи».
– Жив, – ответил Васька и, чуточку помявшись, добавил: – Да я его отпустил уже. Улетел он.

Со временем Васька и сам уверовал в то, что воробей его выжил. Ведь в хорошее так легко и, главное, удобно верить.

18.12.2010



Отец в тот день с работы вернулся раньше обычного и в хорошем расположении духа – стало быть, в столярке у него всё спорилось. У Васьки в носу засвербело: от отца терпко пахнуло Новым годом. Видавшая виды фуфайка его была изрядно припорошена снежинками опилок и блёстками еловой смолы, из седой курчавой шевелюры торчали пружинки стружек. Ни дать ни взять – Дед Мороз. И лето! Августовское солнце висело ещё достаточно высоко и ощутимо припекало стриженый Васькин затылок: отец так и не научился стричь детей иначе, как «под чубчик». Парикмахера же в деревне не было отродясь, а заезжие цирюльники частыми посещениями сельчанам не досаждали.

– Ну, кто со мной по грибы? – подмигнув Ваське, спросил отец. – На похлёбку-то до заката насобираем, поди?

Спрашивал он, скорее, для порядка. Мать, как и следовало ожидать, ехать отказалась, сославшись на нескончаемые дела на подворье, которые: «…хошь не хошь, а делать надо: скотинка, она тоже кушать хочет». Талька, младший Васькин братишка, как всегда, где-то «польгал», как говаривала баба Аня. Её «старорежимные» словечки смешили, но были столь звучны, что так и липли на язык. Она почему-то называла леденцы лампасейками, а указывая на вафли, говорила: «микады», чем не раз ставила в тупик продавщиц кондитерских отделов.

Васька грибы любил в любом виде: хоть в супе, хоть жареные – с картошкой и без. Да и от солёненьких груздочков, с сыроежками-волнушками не отказывался: «М-м-м… Со сметаной!» А супца лучше, чем из опят, и «нетути». Но ещё больше Васька любил грибы собирать. Это ж просто счастье видеть, как из сумрачной зелени подлеска просемафорит ярко-оранжевой шляпкой подосиновик или, скажем, высверкнет светло-коричневым козырьком подберёзовик!

До ближайшего леса можно было дойти, он начинался сразу за огородами соседней улицы. За столь близкое с лесом соседство её нарекли Зелёной, и Васька частенько туда наведывался, но что там за грибы – ежам на смех. А с отцом, да на мотоцикле… «Все грибные места будут наши! Может, и лисички попадутся…», – размечтался Васька. Лисички были его любимицами. Во-первых, потому что не бывали червивыми; потом, конечно, за весёленькую цыплячью расцветку – за красоту, в общем. Жаль, встречались лисички крайне редко. Реже попадались только грузди – эдакие разнокалиберные прохладно-хрусткие тарелки, блюдца и пуговицы, с желтоватой бахромой по гнутому краю и жемчужно-молочным бисером по розоватой «гармошке». На Васькиной памяти был всего один урожайный груздёвый год. Тогда в каждом дворе груздями были забиты кадки, фляги, тазы и вёдра. Но урожайный год, по уверению знающих людей, бывает раз в двенадцать лет, не чаще – состаришься, очередного дожидаючись…

Деревня на севере примыкала к болоту, охваченному петлёй просёлка. Ездили по нему кто в лес, кто… по грибы: вдоль просёлка были леса, леса, леса… И все грибные. Ну, почти все. И сенокосные луга. От запаха свежескошенной и чуть подвяленной травы с тех лугов у Васьки кружилась голова, настолько ароматен и духмян он был! И там ещё попадалась лесная земляника и бегали желтопузые ящерицы…

У мотоцикла вместо обычной люльки на раме был закреплён вместительный деревянный ящик. В таком и картошки центнер с поля привезти можно, и сена для скотины без малого копна помещается. Васька в том ящике мог бы, как в спальном вагоне, – лёжа ехать, но сегодня он сел на сиденье за спиной отца, где обычно ездила мать. На скорое прибытие к месту тихой охоты Васька не рассчитывал, потому, покрепче вцепившись в ручку седушки, привалился щекой к тёплой отцовской спине, намереваясь и сидя вздремнуть.

Мотоцикл неспешно пропылил до конца деревни и свернул влево, к механическим мастерским. Когда проезжали кузню, Васька, не открывая глаз, это понял по едкому запаху жжёного угля и калёного железа, принесённому порывом ветра. Из дремотного состояния его вывели визгливые крики: «Пи-иззз, пи-иззз…» На мотоцикл пикировали потревоженные чибисы, или – пиздрики, как называли их местные жители. У болота чибисы гнездились и чужакам спуску не давали. Васька проводил глазами ширококрылые чёрно-белые фигурки, выписывающие в воздухе невообразимые пируэты. Сна как не бывало, да и до леса уж было рукой подать.

Первым на их пути был Лысый колок, узкой полосой огибавший западную оконечность болота. Лысым прозвали его за почти полное отсутствие травы и подлеска. Через этот колок наёмный пастух ежедневно гонял на выпас сборное деревенское стадо. Коровёнки походя весьма тщательно вылизали березняк, и теперь он проглядывался на десятки метров вдоль и поперёк. Поперёк так и вовсе просвечивал «наскрозь» (ещё один бабушкин «анахренизьм»). Васька отрешённо глядел на мельтешащие перед глазами стволы берёз. Монотонность картины и мерное покачивание мотоцикла убаюкивали – впору было опять прикимарить, но задремать он не успел.

От неожиданности Васька вздрогнул и сперва не поверил своим глазам: среди деревьев замелькали грибы. Ваське даже почудилось, будто бы грибы перебегают от дерева к дереву.
– Папа, папа, стой! – заколотил он отца по спине. – Там грибы бегают!
Отец непонимающе обернулся: из-за стрёкота мотора и шума ветра в ушах он не расслышал Васькиных слов, но сбросил газ и притормозил.
– Смотри, смотри, там грибы, в Лысом колке!
Отец пригляделся, сморгнул от удивления и медленно тронул мотоцикл к лесу. С каждым метром открывающаяся картина становилась всё нереальней.

Грибов, на беглый взгляд, было едва ли не больше чем деревьев. При этом были они как дружинники Черномора – на подбор. Сантиметров десяти-пятнадцати ростом, купола шляпок цвета сдобной булочки. У Васьки слюнки потекли и захотелось чаю. С лимоном. Шляпки снизу были нежнейшего лимонного цвета. Белые! В таком количестве этих царских грибов Ваське видеть не доводилось, отцу, судя по его озадаченному виду, – тоже.
– Ну, и как это понимать? – спросил отец и посмотрел на небо.
Васька тоже задрал голову и, пожав плечами, попытался сообразить: «А и в самом деле, как?!»

Ну ладно, по просёлку не так часто ездят, да и рабочий день опять же. Те, кто за рулём, смотрят вперёд, могли и не увидеть – отец же не видел. Но пастух коров с обеденной дойки гнал, он-то как не увидел?! И коровы повытоптали бы эту красоту. Или пастух всё же стороной их прогнал?..

А может, правду говорят, что гриб за час может вырасти? Судя по тому, что Ваське не раз попадались белые, размером со сковороду и ещё не успевшие зачервиветь, – растут они действительно быстро, но чтоб так?! Загадка…

Отец, тем временем решив что-то для себя, стал углубляться в лес, осторожно лавируя меж берёз и старательно объезжая торчащие то тут, то там грибы. Остановился в центре колка.

– Будем грибы к мотоциклу носить. Кладём прямо в ящик, я брезент подстелю. Вот это у нас корзинка получилась! – И, облегчённо рассмеявшись, добавил: – С колёсиками!

Вооружившись ножами, они принялись резать грибы. Ножка у белого очень толстая, и при попытке её переломить она только расслаивается. Но и срезать их оказалось непросто: настолько прочной и упругой оказалась мякоть, что скрипела под ножом как берёста. Помимо белых попадались и «обычные»: подберёзовики и подосиновики, их складывали просто в кучу. Когда «коробочка была полна», близ мотоцикла высились два «муравейника» из грибов «рангом по-ниже».

– Белые отвезём, потом за этими вернёмся, – сказал отец, заботливо укрывая добычу снятой с себя фуфайкой. – Потихоньку поедем, чтобы не растрясти, спешить нам теперь некуда…

– Вы, что это, передумали никак? – встретила их мать недоумённым вопросом: по её прикидке, грибники отсутствовали не более часа.
– Да мы тут… немного насобирали… – загадочно протянул Васька и приподнял край фуфайки.
– Батюшки-светы! Это где ж вы столько… – И, чуть помолчав, горестно добавила: – Мне ж до утра с ними не управиться!
– А это не все, там в лесу ещё две кучи остались! – «успокоил» её сын. Потом, сообразив, что вконец запугал мать, добавил: – Да ты не бойся, мам, мы скоро, и поможем…

Перечистили грибы быстро – а чего там чистить-то, коль они и так были чисты «аки младенцы» …

Васька, от пуза наевшись сладких жареных грибов, дрых без задних ног. А что с оставшимися делали отец с матерью: жарили, там, или, тоже неплохо, мариновали, Ваську уже не волновало. Ему снилось, что они с отцом снова отправились по грибы и на этот раз набрели на поляну лисичек. Лисички сияли всеми оттенками жёлтого, казалось – на поляну пролилось солнце…

Сон, по обыкновению, был цветным.

04.03.2011



Васька беспечной походкой брёл вверх по центральной улице, с улыбкой мурлыча себе под нос некое подобие стихотворения в две строки. Не когда-то и где-то вычитанного или услышанного, а тут вдруг вспомнившегося. Нет, именно пришедшего на ум – здесь и сейчас. Прежде подобных талантов за собой Васька не замечал. В стихах он кое-что понимал, в том смысле что хорошие стихи чувствовал нутром. Но чтобы самому что-то там накропать?..

Васька с прищуром посмотрел на низкое, но яркое на этой широте весеннее солнце и попытался продолжить рифмованную мысль. К несказанному удивлению, ему это удалось.

По натуре Васька был романтиком-мечтателем, чему в немалой степени способствовала тяга к чтению (или наоборот – увлечение чтением было следствием излишней романтичности). В детстве он запоем зачитывался: сначала сказками, потом пришёл черёд приключений и фантастики. Казалось бы, количество прочитанного должно было рано или поздно перейти в «качество» написанного. Ан нет! Хотя… Да! Одна попытка была. Но трезво взвесив плюсы и минусы, Васька решил подобных попыток более не предпринимать, за явным перевесом минусов. Но – то была проза. К поэзии Васька относился с ещё большим пиететом.

Ему, как, впрочем, и многим из его поколения, не повезло с классической литературой. Программа преподавания тех лет не преследовала цели привить к литературе любовь. Отнюдь. Всё сводилось к тривиальной зубрёжке стихов и прозы; биографий; дат жизни и смерти… Девчушка, только что окончившая институт, может, и мечтала бы посеять в чуткие ребячьи души что-нибудь «разумное-вечное», но ей ещё ой как недоставало опыта.

Впрочем, прикоснуться к «высокой» литературе Ваське всё же довелось. В начале летних каникул, поранив ногу, он месяц провалялся в постели. Из чтения же под рукой была лишь «Хрестоматия зарубежной литературы», загодя купленная матерью. Вот так, и только так, в число прочитанных и достойно оценённых попали и Гёте, и Шекспир, и иже с ними…

У перекрёстка Васька притормозил и огляделся. Светофоры в городе отсутствовали. Полторы улицы, да два с половиной перекрёстка – какие светофоры, о чём вы? Машин в опасной близости не наблюдалось, и Васька смело шагнул на выщербленную дождями и морозами бетонку…

Потом, анализируя случившееся, искал аналогии, могущие передать, что в тот момент испытал и почувствовал он сам. Всё не то… Подходящие сравнения для объяснения найти, конечно, можно было бы – была бы фантазия, а в её отсутствии Васька упрекнуть себя не мог, но чтобы передать реальные ощущения… Недоставало слов. Это надо пережить самому!

В детских журналах прошлых лет часто можно было встретить картинки-задачи: «Найди десять (или сколько-то там) отличий». Васька в подобных случаях, не мудрствуя лукаво, скашивал глаза, чтобы картинки слились в одну. И всё «тайное» нагло выпирало из плоского объединённого пространства рисунка…

…И словно две картины мира наложились одна на другую, и ничего нигде «не выпирало»! В единое целое слилось не только видимое глазами – слились и запахи, и звуки. Возможно, что-то ещё, не регистрируемое тривиальными органами чувств.

На какое-то мгновение Ваське показалось, что объединённый мир замер. Или это его восприятие мира в этот миг необычайно ускорилось. Но миг, он миг и есть. Вот он есть, и вот его уж нет. Васька успел лишь почувствовать, как разъединяющиеся миры рвут надвое его сознание: он принадлежал им обоим.

Инстинктивно Васька дёрнулся назад, в точку сопряжения. Его ничуть не интересовало, откуда мог взяться тот второй, лишь на мгновение открывшийся ему Мир. Его непреодолимо тянуло к нему.

Но окружающая действительность продолжала жить по своим незыблемым законам: неуловимо сдвинулось облако на небе под порывом невидимого ветра; немногочисленные прохожие сделали по полшага, приближаясь к цели своего пути; пролетающая в вышине птица сделала очередной полувзмах крылами, борясь с силой земного притяжения. Неслышно скрипнув осью, провернулся волчок Земли, и шарик Солнца вновь пустился в своё бесконечное плавание по спиральным рукавам Млечной реки, преодолевая очередные двести двадцать километров в очередную же секунду…

Васька закрыл глаза, заткнул уши и затаил дыхание. Он пытался хоть как-то продлить ощущения «контакта», но наваждение рассеялось, и в душу закрались пустота и досада…

…пустота и досада…
…досада и пустота…

…досада и пустота отпустили. Васька перевёл дух и шагнул на тротуар, оглядываясь по сторонам. С прищуром глянул на небо и побрёл прочь от перекрёстка. На ум пришло сравнение: улицы-реки.

«В эту реку мне дважды ступить суждено и покинуть её, соответственно, – дважды», – замурлыкал он себе под нос. У него всё ещё было «впереди»: и служба в армии, и училище, и школа, и первая любовь…

18.06.2010