Проект, которым я неотрывно занимался последние дни, вдруг отошёл на второй план. Мысли спутались. Случайная встреча, произошедшая лет пятнадцать назад, встреча, никак не отразившаяся на моей судьбе и, казалось, навечно стёртая из памяти, вдруг всплыла из потаённых её глубин и не даёт покоя. Снова и снова прокручиваю я в мыслях события того дня, снова и снова вспоминаю короткие диалоги. Я должен это выплеснуть из себя, иначе жизнь станет невыносимой. Тетрадные листки покрываются неразборчивой вязью. Разберусь. Лишь бы память не подвела. Нет, только не сейчас…

…Поезд-то пришёл по расписанию, это электричка ушла раньше. Следующая только вечером…

Накануне пили коньяк. Угощал сосед по купе – начинающий коммерсант с мешком растворимого кофе. Потом видео-бар и пиво. Много пива. Голова гудит, словно это меня всю ночь метелили Шварценеггер и Сталлоне…

Зал ожидания полон. Гнутые фанерные кресла завалены багажом. Не очень-то и хотелось садиться в это «орудие инквизиции». И без того тошно…

На привокзальной площади выгнулась дугой огромная гусеница, ощетинившаяся рогами токосъёмников. Утро. Не по-летнему свежо. Поёживаясь, сажусь в незабвенную «четвёрку», к окну. Какое-то время ещё пытаюсь собирать воедино расплывающиеся перед глазами силуэты…

Просыпаюсь на конечной, у родного когда-то завода. Из окна проходной на меня злорадно пялится вахтёр – принял за опоздавшего. Не оправдав его садистских ожиданий, бреду прочь…

Ещё рано, и все питейные заведения, поди, закрыты. Вспомнил кабак, куда частенько прежде заглядывал. Фирменное блюдо на обед – цыплёнок табака. Под водочку… Во рту горькая слюна – размечтался…

У остановки меня нагоняет троллейбус. «Лучше плохо ехать, чем…», – вспомнилась народная мудрость. «Смотри опять не усни, ты, перекати-поле!» – беззлобно подшучиваю сам над собой…

Эх, город моей юности! Сколько приятных воспоминаний связано с ним. Вот в этот ДК мы ходили на танцы. Три друга музыканта, в одинаковых джинсовых костюмах, пошитых на заказ в местном ателье. Себя именовали высокопарно: Пол, Джон и Ринго. Назар-Ринго, как и положено, был барабанщиком. Щука взял себе имя Джон, хотя играл на басу. На мою долю остался Пол, но я не возражал: McCartney, как музыкант, мне нравился больше остальных Битлов. Был с нами ещё Цыган, но он ни на чём не играл, он был просто друг.

Стоя в перерыве в курилке, в затяг дымили гаванскими сигарами, вызывая нескрываемое восхищение смоливших «Примой» и «Беломором». Здесь, на танцах, меня познакомили с эффектной девчонкой… Всё в прошлом: и друзья, и подруги. Как же их звали-то?.. Всех теперь и не вспомнить. Склероз… Вот тебе и память! Где теперь та девчонка, где друзья-товарищи?! Оборвались ниточки, осталась одна nostalgie.

Что-то болезненно кольнуло. Этого ещё не хватало!
Вспомнились когда-то написанные строки:

Корить себя и душу в клочья рвать,
И всуе приговаривать: «О боже!»?
Ну нет, спокойствие – оно дороже!
Не дай тоске с собою совладать.

Ату их, воспоминания. Затолкать назад, в колодец подсознания, на самое дно, да утрамбовать, чтоб нервы не трепали. Ишь ты – Память… Лучше бы помогла кабак найти. На нескончаемом фасаде зданий-близнецов ни единой вывески. В сердцах чертыхнулся: «Да чтоб вас всех…»

Нашёл-таки открытый «гадюшник». В полумраке три столика, за стойкой крупная, ярко накрашенная дама. – Водка есть? Сто грамм и закусить.
– Только колбаса, – сочувственно ответствовала дама и, почему-то радостно, добавила: – Хлеба нет!
Колбаса была холодная, скользкая и жутко солёная…

Звякнул колокольчик. Вошли двое – старик и девушка. Сколько же ей лет? По виду, за тридцать, хотя, пожалуй, моложе. Никогда не умел, даже приблизительно, определить возраст женщины.

Сели за свободный столик, заказали водки. Девушка повернулась в мою сторону:
– Можно у вас соль взять?
Мне соль была не нужна, ей, разумеется, тоже. Испросив разрешения, пересел к ним.
– Как тебя зовут? – На деда я не смотрел.
– Антон.
Ничего мальчишеского в её фигуре не было. Увидев моё недоумение, пояснила:
– Вообще-то Антонина, но для друзей – Антон.
Я понимающе кивнул: её величество приняли меня в свою свиту…

У деда был праздник: он шёл получать пенсию, Антон его сопровождала. Праздник длился третий день и грозил затянуться. Я заказал ещё по пятьдесят, и дед окончательно скис. Антону одной его не дотащить…

Идти было недалеко. Дед как мог пытался нам помочь, перебирая ватными ногами. Его жилище подействовало на меня угнетающе. Старый, перекошенный шифоньер времён моего детства; в углу панцирная, с шарами-набалдашниками на стойках спинок кровать; на полу матрас, прикрытый верблюжьим одеялом; на столе nature morte из немытой посуды и гранёных стаканов. Бунгало старого холостяка. Раздевать его не имело смысла – положили как есть. Дед поворочался, отвернулся к стене и затих…

– Юбку испачкала, – сказала Антон.
Вышла. Послышался шум льющейся воды. Немного погодя вернулась, всё в той же юбке. Юбка была мокрая.
– Да ты сними её, что в мокрой-то сидеть. – Наглости мне было не занимать.
– А ничего? – с детской непосредственностью спросила она.
Повесив юбку на холодную батарею, вернулась к столу. Молчание затягивалось, пришлось достать бутылку «Сибирской» – брату вёз. Чокнулись, выпили.
– Жарко! – Антон сняла блузку.
Не удержавшись, прижал к себе её упругое, манящее тело, поцеловал в губы…

Заскрипела кровать. Дед перевернулся, продрав глаза, долго недоумённо смотрел на нас, потом что-то одобрительно хрюкнул, подняв кверху большой палец, и снова отключился.

Антон плотнее прижалась ко мне.
– Я хочу от тебя ребёнка, – голос ровный, спокойный.
Я скосил глаза – лицо отрешённое, взгляд устремлён куда-то вдаль.
– Мальчика или девочку – неважно. Но только от тебя. Мне с тобой хорошо.
Я молчал, не зная, что ей ответить. Да она и не ждала моего ответа, она просто ставила меня в известность.

– Здесь можно где-нибудь поблизости перекусить?
– Тут недалеко пивной бар на днях открыли.

По дороге купил у какой-то бабульки букетик. Люблю дарить цветы непутёвым девчонкам. Их это ошарашивает – меня забавляет. Не тут-то было! Приняла как должное. Молодец!

Бар располагался в помещении так и не найденного мной кабака. Сквозь клубы табачного дыма бродили какие-то стриженые личности. Бритоголовых мне только и не хватало. Ясен пень, все тут друг друга знают, такие чужаков не любят. Антона здесь тоже знали, уже легче. Потеснились, освободили место. Мы взяли «комплекс»: пиво и манты.

В проходе сцепились двое. Никто не вмешивался. Со стойки на пол полетела кружка, разбилась. Выбежала буфетчица, ей сунули какую-то купюру, она успокоилась. Драчуны как ни в чём не бывало сели допивать пиво.

Парень из-за соседнего столика, подозвав Антона, что-то ей сказал.
– У тебя деньги есть? – без тени смущения спросила она. – Долг требует, двести рублей. – И покосилась на парня.
«Ну и дела! Однако, пора сматываться», – сообразил я, но денег дал…

– Пойдём, времени уже много, я на электричку опоздаю.
– А ты останься, завтра утром уедешь.
– Не могу.

Троллейбусов не было, автобусов – тем более.
– Дай мне денег, – чуть смущённо попросила Антон.
– Я же тебе дал! – сказал я, еле скрывая возмущение.
– Так то же не мне! – вполне искренне удивилась она.
Можно подумать, мне от этого было легче.
– У меня мало осталось. Если автобуса не будет, придётся ловить такси.
– А ты останься, у нас будет ещё целая ночь. – Она смотрела на меня умоляюще, ещё на что-то надеясь.
– Нет. Не могу. Не проси. К брату нужно заехать. И назад. У меня билет на самолёт.
Антон как-то вся сникла, отвернулась. Помолчала.
– Купи мне вина, красного, оно дешёвое…

Я махнул проезжающему такси:
– Шеф, на поезд опаздываю, полчаса осталось, успеем?

Отъезжая, я оглянулся. Антон, опустив голову, исподлобья смотрела мне вслед. Во всей её позе читался укор. Мне стало неуютно.

– Сколько до вокзала?
– Триста.
Я прикинул в уме свои расходы. Нет, столько я не потяну…

Сидя в троллейбусе, опять же у окна, невидящим взглядом провожал уплывающие назад дома. Перед глазами стояла Антон – поникшая, опустошённая. Чем-то разбередила она мою огрубевшую в житейских баталиях душу. Открытая и наивная – как ребёнок. Простая. И с горьким сарказмом подытожил: как «три рубля».

Позже понял: а ведь она просто бесконечно одинока… Как и я.

К брату в тот день я так и не попал.

17.07.2002



К Рукавичке приехал дядька. Рукавичкой её провали в детстве: была она маленькая, кругленькая и казалась мягкой и даже пушистой. Случайно об этом проболтавшись, она уж и сама тому была не рада, так как иначе с тех пор я её не называл.

Дядька был высок, худощав и ненамного старше нас. К вечеру, засобиравшись домой, он сказал:
– А поехали в …
Я не расслышал, куда нас приглашают, мне показалось, он сказал – «в вояж». Я, изрядно засидевшийся на одном месте, с радостью согласился: вояж так вояж…

Ехали последней электричкой. Пассажиров в том направлении было мало, и вскоре мы остались в вагоне одни. Меня немного мутило от употреблённого накануне и, достав предусмотрительно купленную по дороге «чекушку», я отхлебнул из горлышка. Дядька с укором покачал головой.
– Будешь? – Я протянул ему бутылку.
– Да как можно, в электричке?!
Я ошалело вытаращился на него – вот ещё нашёлся хранитель норм советского общежития! – и продолжил в одиночестве…

От станции долго брели какими-то закоулками, вдоль огородов, домов, заборов и плетней. Наконец пришли.

Дядька вопросительно глянул на жену, вышедшую к нам на веранду.
– Да есть немного, – ответила та на его немой вопрос. Вернулась с пузырьком и шприцем, дядька уже закатывал рукав. «Болеет, наверное», – я сочувственно посмотрел на его заострившиеся скулы. – Сколько тебе? – спросила Рукавичкина тётка у мужа.
– Давай кубик.
Та, набрав в шприц немного коричневой жидкости, поставила ему укол. Дядька облегчённо вздохнул, морщины на его лице разгладились. Заговорщицки подмигнув мужу, тётка кивнула в мою сторону.
– Нет, нет, ему нельзя, он водку пил!
– Ничего, проблюётся. – И подошла ко мне.
Я оглянулся на Рукавичку.
– Не бойся, всё нормально, – успокаивающим материнским тоном сказала та.

Мне вспомнилось хирургическое отделение Окружной больницы…

…Было там три медсестры: молодая, в годах и старая. Лучше всех уколы делала «молодая». После лёгкого шлепка укол тонкой иглы был легче комариного укуса. Которая «в годах», ставила уколы с чувством усталого профессионализма, но ещё вполне терпимо. Если издать отдельной брошюрой, что с нами вытворяла «старая», – её могли бы использовать для повышения квалификации палачи, инквизиторы и вивисекторы! Выбрав иглу потупее и потолще, старуха с какой-то садистской неторопливостью заталкивала её в наши многострадальные задницы, ворочая шприцем из стороны в сторону, словно что-то выискивая внутри. Затем, одним мощным ударом, вгоняла поршень до упора. По ягодицам из разорванной плоти ручьями текла кровь вперемешку с лекарством. После такой «процеДуры» лежишь пластом, до следующего сеанса терапии. Как-то, проходя мимо сестринского поста, видел, как «старая» брала кровь из вены у одного больного, вернее – пыталась взять. Вся рука мужика была в крови, на полу кровавые кляксы, а в шприце пусто! При этом «сестра милосердия» ещё и покрикивала на бедолагу:
– Ты куда вены дел, паршивец, я никак попасть не могу…

Тётка владела шприцем мастерски, хотя, что удивительно, к медицине не имела ни малейшего касательства. Освободив жгут, занялась Рукавичкой. Я прислушался к своим ощущениям. По позвоночнику снизу вверх поднималась горячая волна, словно в меня заливали кипяток. «Сейчас из ушей хлынет», – мелькнула бредовая мысль, когда волна подкатила к затылку. Голова «взорвалась», и стало тихо.

Я вяло огляделся. «Какие всё же приятные люди, – подумалось мне – и дядька, и его жена, и Рукавичка». Я если и не любил их ещё, то был к этому готов. Проблемы, непосильным грузом давившие мне на плечи последние дни, месяцы и годы, куда-то исчезли. Жизнь была прекрасна, хотелось тихонечко сесть в уголочке, по-детски сжавшись в комочек, и заплакать. Заплакать от счастья и умиления…

– Ну что, пойдём прогуляемся? – весело спросил дядька. – Я тут по дороге «кустик» заприметил. К Смотрителю зайдём, мается, поди.
Я готов был идти с ним хоть на край света…

На улице было темно. Низкие чёрные тучи закрывали небо, накрапывал дождик. Фонари в посёлке отсутствовали, дабы не нарушать идиллии захолустья. Как они тут ориентируются?! Я держался за руку Рукавички, та – за тётку. Дядька, «экскурсовод Сусанин», бодро шагал впереди, отыскивая дорогу по одному ему видимым приметам.

– Постойте тут, я сейчас. – Он скользнул куда-то в сторону. Вернулся минут через пятнадцать с букетом, передал его жене. Я воспылал к нему нежностью: какой заботливый, видно, жену очень любит, коль даже ночью цветы ей дарит…

Смотрителя мы нашли в пристанционной дежурке. Увидев супружескую чету, он очень обрадовался, засуетился, стал вынимать из тумбочки какие-то склянки, зачем-то достал и спиртовку. «Может, кофе угостит?» – предположил я, хотя кофе мне не хотелось.
– Да вы идите, на крылечке на свежем воздухе покурите, я мигом. – Он взял у тётки букет. Только сейчас, при свете, я его разглядел. Мак! Несколько стеблей венчали зелёные, коронованные гребешками шары…

– А как вы зимой-то, без мака? – спросил я Рукавичку.
– Да так, перебиваемся с «травы» на водку.

Из дверей дежурки потянуло чем-то тошнотворно-терпким. Смотритель изредка выбегал на крыльцо, его тошнило. Когда процесс подошёл к концу, «алхимик» пригласил нас. «На кофе», – усмехнулся я про себя.

«Сливки» снимал хозяин.
– Давай помогу, – предложила свои медсестринские услуги тётка.
– Нет, я сам. – Он пытался найти нетронутый иглой участок вены на тыльной стороне ладони и не находил. Руки тряслись. Разувшись, осмотрел свои опухшие, в лиловых разводах ступни и обречённо протянул шприц тётке…

Глаза Смотрителя широко раскрылись, он что-то сдавленно рыкнул, рванулся, пытаясь встать, завалился на стену, сделал ещё одну попытку, не устоял, царапая штукатурку ногтями, сполз на пол и затих, невидящим взором уставившись в одну точку.

Тётка приглашающе посмотрела на меня. Я отрицательно покачал головой. Краски окружающего меня мира поблёкли. Эти ещё недавно такие милые люди вызывали во мне странную смесь жалости и отвращения…

И нестерпимо чесался нос.

18.08.2002



В своём районе я знал практически все кабаки. В одних задерживался дольше, в других не засиживался. Всё зависело от музыкантов. В последний ходил целый месяц. Основной состав «отбыл на юга» – играли любители. Ребята, дорвавшись до хорошей аппаратуры, сами получали удовольствие от игры. Денег принципиально не брали. Репертуар был в основном молодёжный, как и контингент…

Приехали маститые и надменные «мэтры». Песни союза композиторов на стихи союза писателей. Тоска. Пришлось срочно менять дислокацию.

Решил попытать счастья в центре. Клюнул на громкое название: на первом этаже известной гостиницы располагался одноимённый ресторан…

Огромный зал где-то на горизонте ещё и заворачивал за угол. Публика – всё больше дяди и тёти изрядного возраста. Музыканты вышли поздно, когда толпа, вкусившая хлеба, жаждала зрелищ. К эстраде потянулись просители, с зажатыми в жирных и потных ладошках червонцами и четвертными. Всё тот же «двойственный союз», слегка разбавленный «лезгинками-калинками». Скука смертная…

Днём в квартале отсюда видел неприметную вывеску, но там был выходной. Решил наведаться туда завтра спозаранку для проведения рекогносцировки…

«Погребок». Из-под вывески, круто вниз уходила лестница. Спустился. Сдвоенный зальчик, в первом столиков поменьше – здесь эстрада. Устроился наискосок, в углу. Уютненько! Кухня была на высоте. Что-то будет вечером?..

Приехал загодя: не хотелось потерять тёплое местечко. Потребовали плату за вход. Удивился. Оказалось – будет варьете. Занятно…

Народу почти никого, угол мой свободен. Сел, заказал, налил-выпил, стал ждать…

Музыканты появились через час после открытия – уже плюс. Играли превосходно. Репертуар по большей части был мне знаком, но встречались и приятные исключения. Про одну из таких спросил: «Чья?» Оказалось – «Машина». Странно. «Машину времени» я знал и любил. Попросил повторить, положив перед клавишником червонец.
– Сколько здесь? – Он ощупывал купюру, невидяще глядя куда-то в пространство. «Ну надо же, – я был растроган, – слепой музыкант…»

Объявили варьете. На сцену поднялась солистка. Её здесь знали и любили – зааплодировали. Следом вереницей потянулись длинноногие красавицы в марлевых балахонах. Сквозь них ничего не было видно. «Эх, „Совдепия“, – взгрустнулось мне, – девушку по-человечески не могут раздеть».

Свет пригасили, в углу вспыхнула лампа, излучающая призрачно-синий свет. «Ультрафиолетовая!» – обрадовался я: о производимых ею эффектах я был наслышан.

Всё разительно переменилось. Балахоны, буквально, растаяли. Узенькие полоски кружевного нижнего белья ярчайшего бело-голубого цвета резанули по глазам. Стройные тела казались отлитыми из сургуча. «Ну прям амазонки – туды твою в качель»! – я чуть не ругнулся от восхищения.

Среди публики тоже произошли метаморфозы. Мужики с нескрываемым интересом разглядывали своих, и не только, дам. Те, может, и краснели, но сквозь шоколадный загар, коим они так нежданно-негаданно обзавелись, понять это было невозможно…

Представление длилось долго. Певица пела чистым, хорошо поставленным голосом. «Амазонки» танцевали, уходили; сменив наряды, возвращались. По сравнению с другими «злачными» местами, через силу справляющимися с непритязательными запросами пьюще-жующей братии, – это было зрелище с большой буквы!

Когда, казалось бы, уже всё закончилось, на сцену поднялась ещё одна девушка – эта была без «паранджи». На плече она несла десятка два обручей «хула-хуп». «Да тут ещё и цирк!» – я искренне удивился.

На обручи были нанесены колечки флуоресцентной краски, в ультрафиолете они ярко светились. Когда «циркачка» раскрутила всё это великолепие, свет погасили совсем. И в почти полной темноте над сценой закружилось облако разноцветных спиралей. Ну точно – цирк!!!

«Погребок» работал до одиннадцати. Я посмотрел на часы, уходить не хотелось. Законопослушные граждане потянулись к выходу. Я цедил коньяк. Музыканты ушли, но инструменты не забрали и аппаратуру не выключили. Неужели ещё не всё? В это было трудно поверить: столько чудес в один вечер?! Так не бывает…

У одного из музыкантов был день рождения. Остались только приближённые, да несколько, вроде меня, любопытствующих. Нас никто не гнал. «Новорождённый» угощал «братьев по оружию» коньяком. Я заказал себе ещё графинчик. Репертуар стал менее узнаваемым, проскальзывало и «забугорье».

Внимание привлекла девчушка, по очереди выходившая танцевать с двумя кавалерами. «Она мне и до подбородка не достанет», – смерив взглядом её рост, заключил я. Её ухажёры, впрочем, тоже «не в баскетбол играли».

«Дюймовочка» была совершенно не в моём вкусе, но выбирать не приходилось. Как я понял, кроме этой троицы и меня – остальные были «свои». Да и, как известно, некрасивых женщин не бывает – бывает мало водки. Водки, вернее коньяка, было достаточно. Дождавшись, когда парни подустанут, я пригласил её на танец.

– Как тебя зовут? – поинтересовался я.
– Людмила.

Я удивился, да и было чему. Среди всех моих знакомых, близких и не очень, была только одна Людмила; она называла себя – Люся, и с ней я тоже познакомился в ресторане. «Все Людмилы сидят по ресторанам», – безапелляционно заключил я. Умозаключение было притянуто за уши.

– Давай сбежим? – нахально предложил я. Людмилу, однако, мой напор ничуть не смутил.
– Я не одна. Меня ребята пригласили. Они и платят. Как же я с тобой уйду? Неудобно…

Я сидел в своём углу, порой бросая взгляд в сторону троицы, выжидал, когда Людмила «дозреет». Иногда ловил её ответный взгляд. «Баскетболисты» танцевать больше не порывались, и я, дождавшись очередной «танговой» темы, пригласил её опять.
– Ну так как, сбежим? – Я решил брать быка за рога.
– А ты садись в троллейбус вместе с нами. Нам в одну сторону, но ребята сходят раньше.
– А провожать они тебя не кинутся?
– Я там что-нибудь придумаю…

Расходились уже после двух, долго ждали транспорт, ещё дольше ехали. Наконец Людмила осталась без провожатых, подошла ко мне и села рядом:
– А они всё же догадались и обиделись.
– На обиженных… – продолжать не стал…

Открывая дверь, шёпотом предупредила:
– Только не шуми, вдруг отец дома…

Сначала целовались стоя. При такой разнице в росте удовольствие сомнительное, и я присел на кровать, посадив Людмилу к себе на колени.
– Расскажи мне о себе, – попросила она.

Я стал вдохновенно что-то врать. Врать было легко – не впервой. Рассказывать правду? Ну уж фигушки, уж! Мы уже учёные, уже опыт есть. Именно знакомство с Люсей-Людмилой и наложило табу на мои откровения.

…Она знала обо мне всё. И в конце концов предпочла другого. Свободного. Сказала мне об этом прямо в ресторане. С треском разлетелась рюмка, стиснутая в кулаке. Кто-то перевязывал мне руку носовым платком, пытаясь остановить кровь. Мне было всё равно… Потом бесцельно бродил по пустынным ночным улицам и дурнинушкой орал: «У беды глаза зелёные…»

– А ты переезжай ко мне, что тебе в общежитии-то толкаться.
– Я подумаю.
Так откровенно, да ещё в первый же вечер, меня никто никогда не сватал. Приспичило девочке. Оно и понятно: считай одна, с ребёнком…

Так, за разговорами, незаметно и заснули…

На следующий день отец точно должен был ночевать дома – ночное свидание отменялось. Меня это устраивало: вечером я уезжал.

Позвонил ей на работу, пригласил в ресторан. Тот, что в гостинице, – бездушный, но роскошный…

В подземном переходе купил букет кроваво-красных роз. Она смотрела на меня восхищённо…

Проводив до дома, пообещал позвонить завтра…

В привокзальном киоске купил конверт, написал ей покаянное письмо. Всю правду.

Ну, почти правду.

18.07.2002